Неточные совпадения
Краса и гордость
русская,
Белели церкви Божии
По горкам, по холмам,
И с ними в
славе спорили
Дворянские дома.
Дома с оранжереями,
С китайскими беседками
И с английскими парками;
На каждом флаг играл,
Играл-манил приветливо,
Гостеприимство
русскоеИ ласку обещал.
Французу не привидится
Во сне, какие праздники,
Не день, не два — по месяцу
Мы задавали тут.
Свои индейки жирные,
Свои наливки сочные,
Свои актеры, музыка,
Прислуги — целый полк!
На другой день по своем приезде князь в своем длинном пальто, со своими
русскими морщинами и одутловатыми щеками, подпертыми крахмаленными воротничками, в самом веселом расположении духа
пошел с дочерью
на воды.
Потом
пошли осматривать водяную мельницу, где недоставало порхлицы, в которую утверждается верхний камень, быстро вращающийся
на веретене, — «порхающий», по чудному выражению
русского мужика.
— Нет, вы обратите внимание, — ревел Хотяинцев, взмахивая руками, точно утопающий. — В армии у нас командуют остзейские бароны Ренненкампфы, Штакельберги, и везде сколько угодно этих бергов, кампфов. В средней школе — чехи. Донской уголь — французы завоевали. Теперь вот бессарабец-царанин
пошел на нас: Кассо, Пуришкевич, Крушеван, Крупенский и — черт их сосчитает! А мы,
русские, — чего делаем? Лапти плетем, а?
«Плох. Может умереть в вагоне по дороге в Россию. Немцы зароют его в землю, аккуратно отправят документы
русскому консулу, консул
пошлет их
на родину Долганова, а — там у него никого нет. Ни души».
— Здесь очень много
русских, и — представь? —
на днях я, кажется, видела Алину, с этим ее купцом. Но мне уже не хочется бесконечных
русских разговоров. Я слишком много видела людей, которые все знают, но не умеют жить. Неудачники, все неудачники. И очень озлоблены, потому что неудачники. Но —
пойдем в дом.
—
Идем ко мне обедать. Выпьем. Надо, брат, пить. Мы — люди серьезные, нам надобно пить
на все средства четырех пятых души. Полной душою жить
на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми — полицией, попами, поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из
русской истории рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
Венчанный
славой бесполезной,
Отважный Карл скользил над бездной.
Он
шел на древнюю Москву,
Взметая
русские дружины,
Как вихорь гонит прах долины
И клонит пыльную траву.
Он
шел путем, где след оставил
В дни наши новый, сильный враг,
Когда падением ославил
Муж рока свой попятный шаг.
И перед синими рядами
Своих воинственных дружин,
Несомый верными слугами,
В качалке, бледен, недвижим,
Страдая раной, Карл явился.
Вожди героя
шли за ним.
Он в думу тихо погрузился.
Смущенный взор изобразил
Необычайное волненье.
Казалось, Карла приводил
Желанный бой в недоуменье…
Вдруг слабым манием руки
На русских двинул он полки.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «
Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит
на него с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого
русского учителя не выучивший никогда ни одного урока, — каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив
на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Адмирал, в последнее наше пребывание в Нагасаки, решил
идти сначала к
русским берегам Восточной Сибири, куда,
на смену «Палладе», должен был прибыть посланный из Кронштадта фрегат «Диана»; потом зайти опять в Японию, условиться о возобновлении, после войны, начатых переговоров.
— Вы знаете, отчего барон — Воробьев? — сказал адвокат, отвечая
на несколько комическую интонацию, с которой Нехлюдов произнес этот иностранный титул в соединении с такой
русской фамилией. — Это Павел за что-то наградил его дедушку, — кажется, камер-лакея, — этим титулом. Чем-то очень угодил ему. — Сделать его бароном, моему нраву не препятствуй. Так и
пошел: барон Воробьев. И очень гордится этим. А большой пройдоха.
Почти не оставалось сил у
русского народа для свободной творческой жизни, вся кровь
шла на укрепление и защиту государства.
Но и почитание святости, этот главный источник нравственного питания
русского народа,
идет на убыль, старая вера слабеет.
Вся внешняя деятельность
русского человека
шла на службу государству.
Русский человек не
идет путями святости, никогда не задается такими высокими целями, но он поклоняется святым и святости, с ними связывает свою последнюю любовь, возлагается
на святых,
на их заступничество и предстательство, спасается тем, что
русская земля имеет так много святынь.
Ну, так вот этот осужденный
на квадриллион постоял, посмотрел и лег поперек дороги: «Не хочу
идти, из принципа не
пойду!» Возьми душу
русского просвещенного атеиста и смешай с душой пророка Ионы, будировавшего во чреве китове три дня и три ночи, — вот тебе характер этого улегшегося
на дороге мыслителя.
К нему тоже
шло названье Моргача, хотя он глазами не моргал более других людей; известное дело:
русский народ
на прозвища мастер.
Гостей принимает очень радушно и угощает
на славу, то есть благодаря одуряющим свойствам
русской кухни лишает их вплоть до самого вечера всякой возможности заняться чем-нибудь, кроме преферанса.
По длине своей Тютихе (по-удэгейски — Ногуле) будет, пожалуй, больше всех рек южной части прибрежного района (около 80 км). Название ее — искаженное китайское слово «Что-чжи-хе», то есть «Река диких свиней». Такое название она получила оттого, что дикие кабаны
на ней как-то раз разорвали 2 охотников.
Русские в искажении
пошли еще дальше, и слово «Тютихе» [Цзю-цзи-хэ — девятая быстрая река.] исказили в «Тетиха», что уже не имеет никакого смысла.
На левом берегу Имана, у подножия отдельно стоящей сопки, расположилось 4 землянки: это было
русское селение Котельное. Переселенцы только что прибыли из России и еще не успели обстроиться как следует. Мы зашли в одну мазанку и попросились переночевать. Хозяева избушки оказались очень радушными. Они стали расспрашивать нас, кто мы такие и куда
идем, а потом принялись пенять
на свою судьбу.
Женщина с удивлением посмотрела
на нас, и вдруг
на лице ее изобразилась тревога. Какие
русские могут прийти сюда? Порядочные люди не
пойдут. «Это — чолдоны [Так удэгейцы называют разбойников.]», — подумала она и спряталась обратно в юрту. Чтобы рассеять ее подозрения, Дерсу заговорил с ней по-удэгейски и представил меня как начальника экспедиции. Тогда она успокоилась.
Естественно, что наше появление вызвало среди китайцев тревогу. Хозяин фанзы волновался больше всех. Он тайком
послал куда-то рабочих. Спустя некоторое время в фанзу пришел еще один китаец.
На вид ему было 35 лет. Он был среднего роста, коренастого сложения и с типично выраженными монгольскими чертами лица. Наш новый знакомый был одет заметно лучше других. Держал он себя очень развязно и имел голос крикливый. Он обратился к нам
на русском языке и стал расспрашивать, кто мы такие и куда
идем.
Утром 8 августа мы оставили Фудзин — это ужасное место. От фанзы Иолайза мы вернулись сначала к горам Сяень-Лаза, а оттуда
пошли прямо
на север по небольшой речке Поугоу, что в переводе
на русский язык значит «козья долина». Проводить нас немного вызвался 1 пожилой таз. Он все время
шел с Дерсу и что-то рассказывал ему вполголоса. Впоследствии я узнал, что они были старые знакомые и таз собирался тайно переселиться с Фудзина куда-нибудь
на побережье моря.
Поплелись наши страдальцы кой-как; кормилица-крестьянка, кормившая кого-то из детей во время болезни матери, принесла свои деньги, кой-как сколоченные ею, им
на дорогу, прося только, чтобы и ее взяли; ямщики провезли их до
русской границы за бесценок или даром; часть семьи
шла, другая ехала, молодежь сменялась, так они перешли дальний зимний путь от Уральского хребта до Москвы.
Но теория его была слаба; для того чтоб любить
русскую историю, патриоты ее перекладывали
на европейские нравы; они вообще переводили с французского
на русский язык римско-греческий патриотизм и не
шли далее стиха...
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор,
русской службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть студентов
пошла провожать,
на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не
шли.
Самое появление кружков, о которых
идет речь, было естественным ответом
на глубокую внутреннюю потребность тогдашней
русской жизни.
После Июньских дней мое положение становилось опаснее; я познакомился с Ротшильдом и предложил ему разменять мне два билета московской сохранной казны. Дела тогда, разумеется, не
шли, курс был прескверный; условия его были невыгодны, но я тотчас согласился и имел удовольствие видеть легкую улыбку сожаления
на губах Ротшильда — он меня принял за бессчетного prince russe, задолжавшего в Париже, и потому стал называть «monsieur le comte». [
русского князя… «господин граф» (фр.).]
Пошли маскарады с призами, обеды, выставки и субботние ужины,
на которые съезжались буржуазные прожигатели жизни обоего пола. С
Русским охотничьим клубом в его новом помещении не мог спорить ни один другой клуб; по азарту игры достойным соперником ему явился впоследствии Кружок.
Старший Федор все так же ростовщичал и резал купоны, выезжая днем в город, по делам. Обедали оба брата дома, ели исключительно
русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни тот, ни другой не пил. К восьми вечера они
шли в трактир Саврасенкова
на Тверской бульвар, где собиралась самая разнообразная публика и кормили дешево.
По субботам члены «
Русского гимнастического общества» из дома Редлиха
на Страстном бульваре после вечерних классов имели обычай ходить в ближайшие Сандуновские бани, а я всегда
шел в Палашовские, рядом с номерами «Англия», где я жил.
— Зачем? — удивился Штофф. — О, батенька, здесь можно сделать большие дела!.. Да, очень большие! Важно поймать момент… Все дело в этом. Край благодатный, и кто пользуется его богатствами? Смешно сказать… Вы посмотрите
на них: никто дальше насиженного мелкого плутовства не
пошел, или скромно орудует
на родительские капиталы, тоже нажитые плутовством. О, здесь можно развернуться!.. Только нужно людей, надежных людей. Моя вся беда в том, что я
русский немец… да!
Дарвинизм, который
на Западе был биологической гипотезой, у
русской интеллигенции приобретает догматический характер, как будто речь
шла о спасении для вечной жизни.
Вот слова, наиболее характеризующие К. Леонтьева: «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей восходил
на Синай, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь
шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали
на турнирах для того только, чтобы французский, или немецкий, или
русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“
на развалинах всего этого прошлого величия?..
Но
русским людям, несмотря
на все соблазны, которым они подвержены, очень свойственно отрицание величия и
славы этого мира.
Они ограничивались только тем, что распускали среди айно сплетни про
русских и хвастали, что они перережут всех
русских, и стоило
русским в какой-нибудь местности основать пост, как в скорости в той же местности, но только
на другом берегу речки, появлялся японский пикет, и, при всем своем желании казаться страшными, японцы все-таки оставались мирными и милыми людьми:
посылали русским солдатам осетров, и когда те обращались к ним за неводом, то они охотно исполняли просьбу.
Лаврецкий действительно не походил
на жертву рока. От его краснощекого, чисто
русского лица, с большим белым лбом, немного толстым носом и широкими правильными губами, так и веяло степным здоровьем, крепкой, долговечной силой. Сложен он был
на славу, и белокурые волосы вились
на его голове, как у юноши. В одних только его глазах, голубых, навыкате, и несколько неподвижных, замечалась не то задумчивость, не то усталость, и голос его звучал как-то слишком ровно.
Тогда запирались наглухо двери и окна дома, и двое суток кряду
шла кошмарная, скучная, дикая, с выкриками и слезами, с надругательством над женским телом,
русская оргия, устраивались райские ночи, во время которых уродливо кривлялись под музыку нагишом пьяные, кривоногие, волосатые, брюхатые мужчины и женщины с дряблыми, желтыми, обвисшими, жидкими телами, пили и жрали, как свиньи, в кроватях и
на полу, среди душной, проспиртованной атмосферы, загаженной человеческим дыханием и испарениями нечистой кожи.
Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «
Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и
на него
русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги свой нос,
идет русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына…
Оставшись один, герой мой предался печальным размышлениям об этом мерзейшем внешнем
русском образовании, которое только дает человеку лоск сверху, а внутри, в душе у него оставляет готовность
на всякую гнусность и безобразие, — и вместе с тем он
послал сказать смотрителю, что приедет сейчас в острог произвести дознание о происшедших там беспорядках.
Так
шло до тех пор, пока
на русскую землю не повеяло новым духом.
Обед имел быть устроен в парадной половине господского дома, в которой останавливался Евгений Константиныч. Кухня набоба оставалась еще в Кукарском заводе, и поэтому обед предполагался
на славу. Тетюев несколько раз съездил к Нине Леонтьевне с повинной, но она сделала вид, что не только не огорчена его поведением, но вполне его одобряет, потому что интересы
русской горной промышленности должны стоять выше всяких личных счетов.
Потом пили за здоровье Николаева и за успех его
на будущей службе в генеральном штабе, пили в таком духе, точно никогда и никто не сомневался, что ему действительно удастся наконец поступить в академию. Потом, по предложению Шурочки, выпили довольно вяло за именинника Ромашова; пили за присутствующих дам и за всех присутствующих, и за всех вообще дам, и за
славу знамен родного полка, и за непобедимую
русскую армию…
— Видал миндал? — закричал Веткин. — Ну, так вот,
на тебе, береги
на память и помни мою любовь. А теперь надевай китель и айда в собрание. Дернем во
славу русского оружия.
Давно ли
русский мужичок, cet ours mal léche, [этот сиволапый (франц.).] являлся
на театральный помост за тем только, чтоб сказать слово «кормилец», «шея лебединая, брови соболиные», чтобы прокричать заветную фразу, вроде «
идем!», «бежим!», или же отплясать где-то у воды [34] полуиспанский танец — и вот теперь он как ни в чем не бывало семенит ногами и кувыркается
на самой авансцене и оглашает воздух неистовыми криками своей песни!
Я не имею сведений, как
идет дело в глубине Финляндии, проникли ли и туда обрусители, но, начиная от Териок и Выборга, верст
на двадцать по побережью Финского залива, нет того ничтожного озера, кругом которого не засели бы
русские землевладельцы.
Мне кажется, что если бы лет сто тому назад (тогда и «разговаривать» было легче) пустили сюда
русских старообрядцев и дали им полную свободу относительно богослужения,
русское дело, вообще
на всех окраинах,
шло бы толковее.
«Как же, — говорю, — ты смеешь
на Николая Чудотворца не надеяться и ему,
русскому, всего двугривенный, а своей мордовской Керемети поганой целого бычка!
Пошел прочь, — говорю, — не хочу я с тобою… я с тобою не поеду, если ты так Николая Чудотворца не уважаешь».
[Россия…
русский народ] xa-xa!""les boyards russes… [
русские бояре] xa-xa!"«Да вы знаете ли, что наш рубль полтинник стоит… ха-ха!» «Да вы знаете ли, что у нас целую губернию
на днях чиновники растащили… ха-ха!» «Где это видано… ха-ха!» Словом сказать, сыны России не только не сдерживали себя, но
шли друг другу
на перебой, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь не успел напаскудить прежде.